Чем определено бессмертие пушкина

Сочинение: Бессмертие Пушкина

Я смотрю на портрет, озаренный тусклым светом зимнего утра, вглядываюсь в черты лица, изображенного на полотне. Высокий лоб, обвитый венком темных кудрей, прямой нос, строгие губы и грустные, задумчивые глаза, которые как-то особенно по-живому смотрят на тебя. Удивляешься, вроде бы нет ничего особенного в лице этого человека, но что-то тайное, неизвестное притягивает взгляд вновь и вновь к этой живой картине. И в добрых величе­ственно-торжественных чертах узнаешь величайшего русского поэта — А. С. Пушкина.

Вот уже двести лет живет он среди нас, в наших сердцах, мыс­лях, мечтах. нет не Бог, не ангел, а земной человек, который смог постичь смысл бытия и увековечил себя в своих бессмертных тво­рениях.

Из-под пера великого русского художника слова рождались величайшие произведения, ставшие настоящим золотом мировой литературы, помогающие людям бороться за жизнь, свободу, лю­бовь. Александр Сергеевич показал всему миру красоту и могучую силу русского слова.
[sms]

Пер­вую любовь встречают с книгой «Евгений Онегин». Когда на душе тяжесть и обида, надо просто взять томик сочинений гениального автора, а может, просто вспомнить, что говорилось в послании де­кабристам, и сразу станет легче, а, возможно, именно в этих стро­ках ты найдешь ответ на тревожащий сердце вопрос.

Этот творец прошел длинный тернистый путь, а его звезда за­горелась лишь после его смерти, но он никогда не гнался за сла­вой, которая так мимолетна, не желал похвал, а просто творил чу­деса. Мир Пушкина — это чудесный, великолепный цветок, на который хочется смотреть еще и еще, но никогда не появляется желание сорвать его, хочется, чтобы им полюбовались другие. Мир Пушкина — это чистый родник в огромных песках, где нет ничего живого, подпитывающий своей божественной влагой ум, душу и сердце человека, которые, подобно деревцу в пустыне, засыхают от жизненных бурь.

Да, его многие не любили, не любили потому, что он был прав­дой — правдой, открывающей истину народу, но теперь им восхищаются, его считают лучшим из лучших людей, живших когда-либо на нашей планете. Его гениальность признают все. Именем этого гениального поэта называютулицы, города, парки, площади, юные
поэты посвящают ему стихи, кинематографисты счастливы сни­мать фильмы по сюжетам его произведений, архитекторы и худож­ники создают портреты и памятники великому автору.

Лучшими композиторами создается музыка к его произведениям. Талантли­вые люди пытаются выразить в картинах, музыке, памятниках, стихах свое восприятие мира пушкинской лирики, хотят просла­вить гениальность поэта, вновь и вновь воспевать его, как светлую песню добра.

Он живет в наших сердцах и душах, Пушкин — это часть нас. Пока будет жить человечество, будет жить и образ поэта всех времен и народов. Мы пронесем его сквозь время. Он будет вечно молодой в наших сердцах, а это и есть жизнь, и есть вечность![/sms]

Источник

Пушкин и бессмертие

Сразу же оговорюсь, что оба эти стихотворения – религиозны, во всяком случае – для меня. Только в первом случае религиозность ознаменована непрямым присутствием Бога, во втором – воспеванием ни чего иного, как одного из многочисленных, отвлекающих человечество от истинного Бога, идолов. То, что Пушкин считает нужным оговорить нерукотворность этого идола – для верующего человека не имеет никакого значения, ибо идол, которому отводиться место прежде всего в душе, может иметь формы нерукотворные настолько же, сколько и рукотворные. Первое, ввиду тонкости обольстительных форм может быть даже опаснее второго.

Прочтём оба текста.

Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувший в берег дальний,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На незнакомом языке.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа,

Вознёсся выше он главою непокорной

Мой прах переживёт и тлeнья убежит –

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий

Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Веленью Бoжию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца;

Хвалу и клевету приeмли равнодушно

И не оспаривай глупца.

Уже по своему замыслу два эти стихотворения кардинально противоположны друг другу – до того, что может создаться впечатление, что они написаны двумя разно воспринимающими мир поэтами. Впрочем, в первом случае о замысле, так как текст стихотворения создан мгновенно, вряд ли стоит говорить – скорее следовало бы говорить о неком наитии, может быть, даже – Божественного свойства. Но важно, что ни в том, ни в другом случае Пушкина никак нельзя заподозрить в лукавстве: оба стихотворения производят впечатления полнейшей искренности (неискренним, похоже, Пушкин быть просто не мог).

Скажу больше – одно стихотворение отнюдь не противоречит другому, скорее оба они дополняют друг друга. Просто в одном случае вопрос бессмертия в ограниченной временем и массой других условностей жизни, очень относительного, впрочем, рассматривается с точки зрения земного и временного, в другом – с точки зрения вечности, где всё, что ценно для первой, теряет всякий смысл. В этой, земной жизни, иллюзию вечности и вправду может дать упование на свои заслуги, которые останутся в памяти потомков, когда творец того или иного артефакта их оставит. Но, повторюсь: что умершему до них? В вечности же таких иллюзий не останется, ибо там имеют значения не дела, пускай даже и самые выдающиеся и угодные человечеству, но состояние души. Думается даже – то самое состояние, которое умерший стяжал на протяжении всей жизни и которое не оставило его даже перед смертью.

Но вот как раз с этим состоянием у Пушкина, как и у большинства из нас, большие проблемы. И, в частности, с тем, с чем сжилась его душа и куда направлены её порывы. А сжилась она – именно, что с различными идолами. И к ним, а не к Богу, направлены её влечения. Да и под большим вопросом ещё: всегда ли была послушна воле Божьей пушкинская муза? И даже – по другому: была ли она ей послушна хоть когда-либо? Во всяком случае, почти с полной уверенностью можно сказать, что в жизни такое подчинение Пушкин проявлял далеко не всегда.

Хотя иногда, а, может быть, и во многих случаях, всё-таки и проявлял.

Но дело здесь даже не в послушании. А в том, какое место занимает в этой жизни поэзия.

Идолом, в числе прочего, поэзия для поэта вполне может стать. Равно как и желание славы и почестей, в сущности, ничего не прибавляющее к внутреннему наполнению человека. Скорей уж – убавляющее. Пушкин, может быть даже помимо своей воли и, что тоже может статься, по Божьему наитию, отмечает это уже в первых строках своего произведения: «Я памятник себе воздвиг…» Т.е. воздвиг самолично, прежде, чем мысль о том созрела в уме благодарного ему человечества. И в данном случае всё это соответствует дальнейшему ходу событий, описываемых далее: и то, что к нему не зарастет народная тропа, и то, что он во многих отношениях если и не возвышается над александрийским столпом, то уж, во всяком случае, в сознании читателей представляется ему ровней, и то, что стихи русского поэта с упоением декларируют многие народы, они же языки, и многое другое. И то, что поэт благодаря этому до сих пор воспринимается живее всех живых этими самыми декламаторами – тоже правда. Хотя, заметим, предусмотрительный и все учитывающий Пушкин в желаемой ему посмертной славы оперирует больше к будущим коллегам-поэтам, нежели к народу.

Трудно отделаться от впечатления, что Пушкин обо всё этом знает и всё учитывает. И даже заподозрить его в другом знании – эпизода из жития Макария Великого, которое он мог и не читать. Привожу этот эпизод в свободном переложении на относительно современный русский язык текста из «Жития Святых» святителя Димитрия Ростовского:

Пришёл к преподобному инок и спросил его:

— Авва, что мне сделать, чтобы спастись?

— Ступай на кладбище и брани умерших, — отвечал ему преподобный.

Инок пошёл на кладбище и, как сказал ему преподобный, бранил там мертвецов, разбивал камнями гробницы их и, возвратившись, рассказал обо всём преподобному. Преподобный спросил его:

— Сказали ли что-либо тебе умершие?

— Нет, ничего не сказали, — отвечал инок.

Тогда преподобный сказал:

— Ступай опять, и теперь хвали их.

Инок пошёл и начал ублажать мертвецов разными похвалами:

— Апостолы, святые и праведники, — говорил он.

Затем, снова придя к преподобному, он рассказал ему, что хвалил умерших.

— И теперь мёртвые ничего не отвечали тебе? — спросил преподобный.

— Нет, не отвечали, — сказал тот.

Тогда преподобный дал ему такое наставление:

— Видишь, — сказал он, — что ни тогда, когда ты бранил умерших, они ничего тебе не отвечали, и ни тогда, когда ты ублажал их похвалами, они ничего тебе не ответили. Так и ты, если желаешь спастись, будь как мертвец: — не гневайся тогда, когда тебя бесчестят, не превозносись тогда, когда тебя восхваляют. Поступая так, как эти мертвецы, спасёшься.

А ведь, согласно последней строфе «Памятника», существующей как бы обособленно от предыдущих, Пушкин даёт совет своему вдохновению вполне в духе совета преподобного Макария. Что несколько противоречит общему контексту стихотворения.

Куда верней передаёт участь поэта более раннее стихотворение. Не только поэта – любого человека, прославленного еще при жизни, а после смерти увековеченного воздвигнутым над гробом, а то и на улице пяти- или десятиметровым чугунным подобием и тем самым раздвоившимся в сознании читателей.

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснётся,

Душа поэта встрепенётся,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы…

В последней строфе намечены темы двух рассматриваемых стихотворений.

Стоит выделить фразу: «не клонит гордо головы». Но только для того, чтобы усомниться – ну, так уж не клонит её поэт?

К ногам какого либо кумира, угодного толпе – может и вправду не клонит. А вот к ногам кумира в виде самого себя, вернее – части себя, имеющей проекцию в вечность, скорее всего – ложную, клонит, да ещё как. Не то, как «Что в имени тебе моем…» – перед лицом всех уравнивающего времени отвергая свою значимость как поэта и ставя себя в один ряд с другими людьми, ничем себя не прославившими. Посему оброненную мною в одном из текстов, посвященному Пушкину и возмутившую некоторых невнимательных и чрезмерно ретивых его защитников посылу к фразе Рильке о стремлении поэта обрести посредством творчества вздыбленную вечность, примененную к Пушкину, следовало бы понимать не в смысле отказа ему в устремлению к этой вечности, но как фиксацию неупомянутых Рильке житейских обстоятельств, зачастую этому препятствующих. О них, кстати, говорил высоко ценивший Пушкина, и, тем не менее, трезво смотрящий на его жизнь и творчество преподобный Варсонофий Оптинский: «Он был аскет в душе и стремился в монастырь, что и выразил в своём стихотворении «К жене» (имеется в виду, очевидно, известное и, как надеюсь, всем памятное стихотворение 1834 г. «Пора мой друг, пора, покоя сердце просит»). Той обителью, куда стремился он, был Псково-Печерский монастырь. Совсем созрела в нем мысль уйти туда, оставив жену в миру для детей, но сатана не дремал и не дал осуществиться этому замыслу…»

Так есть ли между персонажами двух стихотворений ещё какая-нибудь разница?

Это понимает даже самый восторженный почитатель Пушкина. Он ведь тоже – не такой наивный простак, как порой кажется. И даже в каких-то самых зачаточных формах отнюдь не чужд религиозной метафизике. Подсознательно он всегда помнит, что памятник стоящий на бульваре – не Пушкин, но лишь его подобие, напоминающее о реальном поэте. А реальный – одной частью своей ипостаси давно сгнил в земле, другой – скорбно взирает на почести, воздаваемые его земному подобию из мира иного. Он-то, как раз, хорошо знает, что всем этим почестям – грош цена. В отличие от не всегда понимающего этого очевидного факта читателя.

Пушкин же об этом думал, и, судя по всему, самым внимательнейшим образом. Очевидно, мгновенно сочинившийся вроде бы даже без его умственного участия, по чистому вдохновению экспромт «Что в имени тебе моём…» и был конечным результатом этих размышлений. И совсем недаром мотив мертвенности, мимолетности, беспамятства занимает в этом стихотворении главное место. В чём в очередной раз сказалось, по-моему, мощнейшее интуитивное чувство Пушкина, прозревшего в чертах текущего времени черты застывшей вечности. Ведь время – это как раз текущая, в сущности, в никуда слепая субстанция. Вечность же – отнюдь не омраморевшее время, скорее – дышащая плазма, уравновешивающая своей недвижностью беспорядочные перетекания первого. Посему в «Что в имени тебе моем…» – всё в не ведающей конечной цели текучести, которая должна найти эту конечную цель в человеческом сердце. Памятник же – весь мёртвое, застывшее время, где очень большое значение имеет все уравновешивающий центр – монумент, которому, к которому должно вроде бы стремится всё остальное.

Справедливости ради, однако, следует сказать, что все это есть и в другом стихотворении, из которого я процитировал лишь первую его половину. Вторая, имеющая нечто общее с «Памятником», была мною опущена. Хотя, между прочим, давала некоторые посылы к его содержанию. Вот как звучат третья и четвертая строфы.

Что в нём? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я.

Анализ третьей строфы, содержание которой не имеет почти никакого отношения к развиваемой мною теме, я упускаю, а вот о четвёртой скажу несколько слов.

Она, эта строфа, наряду с предшествующей, несколько снижает высоту, представленную в первых двух, но зато и выступает в качестве прямой предшественницы «Памятника».

Эти последние четыре строки, перекликающиеся с близкими по смыслу строками «Памятника», по потенциальному религиозному наполнению стоят, пожалуй, даже выше первых, так как здесь гораздо точнее задано правильное направление религиозному осмыслению жизни и смерти. Не хочу быть придирой и педантом, но явно же, что еще одна строфа или пускай даже строчка, прерванная на полуслове, здесь точно была бы очень кстати. Строка, призывающая адресатке к молитве за того, кого она, согласно его желанию, должна была вспомнить. Но раз уж вполне подготовивший читателя к такому развитию темы Пушкин такого финала почему-то не предложил, то и нам говорить о нём нечего.

Источник

Бессмертие Пушкина

… Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит…

Бессмертие Пушкина. Я смотрю на портрет, озаренный тусклым светом зимнего утра, вглядываюсь в черты лица, изображенного на полотне. Высокий лоб, обвитый венком темных кудрей, прямой нос, строгие губы и грустные, задумчивые глаза, которые как-то особенно по-живому смотрят на тебя. Удивляешься, вроде бы нет ничего особенного в лице этого человека, но что-то тайное, неизвестное притягивает взгляд вновь и вновь к этой живой картине. И в добрых величе­ственно-торжественных чертах узнаешь величайшего русского поэта — А. С. Пушкина.

Вот уже двести лет живет он среди нас, в наших сердцах, мыс­лях, мечтах… нет не Бог, не ангел, а земной человек, который смог постичь смысл бытия и увековечил себя в своих бессмертных тво­рениях.

Из-под пера великого русского художника слова рождались величайшие произведения, ставшие настоящим золотом мировой литературы, помогающие людям бороться за жизнь, свободу, лю­бовь. Александр Сергеевич показал всему миру красоту и могучую силу русского слова.

Его творческая многосранность, великое множество образов, картин, богатый лексикон — все это сделало его работы понятными для всех и принесло книгам бессмертие. Уже с колыбели дети по­знают сказочный мир Пушкина, яркий, колоритный мир, который с ранних лет учит жизни. Эти книги показывают детям разницу между правдой и ложью, добром и злом, учат простейшей морали: как бы зло не скрывалось, под какими бы масками и обликами не выступало, светлые силы всегда накажут его. Став немного взрос­лее, из стихотворений дети постигают красоту родного края. Пер­вую любовь встречают с книгой «Евгений Онегин». Когда на душе тяжесть и обида, надо просто взять томик сочинений гениального автора, а может, просто вспомнить, что говорилось в послании де­кабристам, и сразу станет легче, а, возможно, именно в этих стро­ках ты найдешь ответ на тревожащий сердце вопрос.

Этот творец прошел длинный тернистый путь, а его звезда за­горелась лишь после его смерти, но он никогда не гнался за сла­вой, которая так мимолетна, не желал похвал, а просто творил чу­деса. Мир Пушкина — это чудесный, великолепный цветок, на который хочется смотреть еще и еще, но никогда не появляется желание сорвать его, хочется, чтобы им полюбовались другие. Мир Пушкина — это чистый родник в огромных песках, где нет ничего живого, подпитывающий своей божественной влагой ум, душу и сердце человека, которые, подобно деревцу в пустыне, засыхают от жизненных бурь.

Да, его многие не любили, не любили потому, что он был прав­дой — правдой, открывающей истину народу, но теперь им восхи­щаются, его считают лучшим из лучших людей, живших когда-либо на нашей планете. Его гениальность признают все. Именем этого гениального поэта называютулицы, города, парки, площади, юные поэты посвящают ему стихи, кинематографисты счастливы сни­мать фильмы посюжетам его произведений, архитекторы и худож­ники создают портреты и памятники великому автору. Лучшими композиторами создается музыка к его произведениям. Талантли­вые люди пытаются выразить в картинах, музыке, памятниках, стихах свое восприятие мира пушкинской лирики, хотят просла­вить гениальность поэта, вновь и вновь воспевать его, как светлую песню добра.

Он живет в наших сердцах и душах, Пушкин — это часть нас. Пока будет жить человечество, будет жить и образ поэта всех вре­мен и народов. Мы пронесем его сквозь время. Он будет вечно молодой в наших сердцах, а это и есть жизнь, и есть вечность!

Источник

«Бессмертие души моей. »: к вопросу о генезисе пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг»

Кучина E. A., кандидат филологических наук, доцент кафедры филологии, Академия социального управления

Пушкина всегда глубоко волновала мысль о смерти. О загробной участи и бессмертии души он начал задумываться рано («Безверие» (1817), «Люблю ваш сумрак неизвестный» (1822), «Надеждой сладостной младенчески дыша» (1823), и др.). На протяжении всего творчества поэт невольно сравнивает тщеславное тление («Послание Дельвигу» (1827), «Когда за городом, задумчив, я брожу» (1836)) и святое нетление (преподобного «На тихих берегах Москвы» (1822), убиенного царевича Димитрия в «Борисе Годунове» (1825), неизвестного отшельника в стихотворении «На Испанию родную» (1835)). Пушкинские томленье и тоска при наступлении «реальной» весны связаны с осознанием приближения собственной смерти, в чем он признается в начале седьмой главы «Евгения Онегина».

В стихотворении «Из Пиндемонти» итоговое созерцание идеалов прошлых лет указывает на смещение мировоззренческих акцентов в творческом сознании Пушкина4. Как видно, античный вектор получает направленность в чистую эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства.

Но пусть напрасен будет труд,

Твоею дружбой оживленный —

Мои стихи пускай умрут —

Глас сердца, чувства неизменны Наверно их переживут! (I, 258)

Тема, намеченная в раннем стихотворении, с годами духовного роста автора наполняется иным содержанием и достигает апофеоза в «Памятнике»6.

Exegi monumentum Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не заростет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгуз, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокой век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.

Веленью Божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.

Несомненно, эмоциональный фокус стихотворения заключается в строфах: Нет, весь я не умру — душа в заветной лире IМой прах переживет и тленья убежит (III, 424). Последующие строфы раскрывают пушкинскую идею бессмертия. Поразительно то, что Пушкин выстрадал эти строфы на протяжении всей жизни. Можно сказать, что мысли «Памятника» начинают «биться» с первых поэтических опытов. Традиционно «Памятник» соотносят с одами Горация,

Державина, Ломоносова. Однако в разрешении вопроса о пушкинском изживании смерти нас интересует нечто другое, нежели аллюзивные или интертекстуальные связи пушкинских текстов, о которых написано множество работ. Нам важно понять внутреннюю, то есть авторскую, логику генезиса стихотворения «Я памятник себе воздвиг», задолго предвосхищенного во многих пушкинских текстах.

Так, в «Городке» (1815) появляются мотивы возвышения и бессмертия поэта:

Кто лиру в дар от Феба Во цвете дней возьмет!

Как смелый житель неба,

Он к солнцу воспарит,

Превыше смертных станет,

И слава громко грянет:

«Бессмертен ввек пиит \» (I, 78)

В этой ранней апологии поэтического творчества упреждается и поэтический спор с тленом, и память поэта-потом- ка: «Не весь я предан тленъю С моей, быть может, тенью I Полунощной порой Сын Феба молодой, IМой правнук просвещенный, / Беседовать придет IИ мною вдохновенный I На лире воздохнет» (I, 78). Пессимистическим диссонансом «Памятнику» звучат строфы стихотворения «К Овидию» (1821), но стержень мысли тот же:

Увы, среди толпы затерянный певец,

Безвестен буду я для новых поколений,

И, жертва темная, умрет мой слабый гений С печальной жизнию, с минутного молвой.

Но если обо мне потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный —

Брегов забвения оставя хладну сень,

К нему слетит моя признательная тень,

И будет мило мне его воспоминанье. (II, 197—198)

Совершенно очевидно, что через онтологическую сущность поэзии Пушкин осмысляет бессмертие, однако, возможное благодаря памяти поэта-собрата, поэта-потомка. И в этой перспективе сюжетная коллизия Ленского в романе «Евгений Онегин» неожиданно намечает строфы «Памятника». Знаменательно описание календарной весны в конце шестой и в начале седьмой главы в диаметрально противоположных ситуациях7. В шестой главе романа в стихах после всех элегических воздыханий о погибшем поэте Ленском в таком же элегическом ракурсе представлена и могила поэта: «Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой» (VI, 134). Весна шестой главы вопреки пророчествам Ленского — время всеобщей памяти (у памятника Ленского любит отдыхать пахарь, появляются жницы, пастух, «горожанка молодая»). Однако в обрисованной ситуации нет ни одного близкого человека, знавшего поэта, а этот факт приравнивает память к забвению. Как видно, этой поэтической картиной автор-поэт отдал дань «собрату по перу», предваряя тем самым установку своего «Памятника» (1836) — «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит» (III, 424). Действительно, в пушкинском мире лишь поэт хранит память*. Потому идиллическая картина всеобщего сожаления в конце шестой главы — несомненный жест автора-поэта — в начале седьмой превращается в реальную картину равнодушного забвения. Из всех посетителей смиренной урны Ленского «останется» лишь одинокий пастух, едва ли не пасторальный знак памяти об элегии. Совершенно в ином свете предстает и могила поэта: «Но ныне. памятник унылый / Забыт. К нему привычный след I Заглох. Венка на ветви нет» (VI, 142). И это почти «репетиция» известной строфы «Памятника» (1836): «К нему не заростет народная тропа» (III, 424). Такое прочтение очевидно, поскольку, одновременно симпатизируя и иронизируя, автор все же изобразил Ленского плохим поэтом. Однако в романе Ленский выступает и знаком поэтической молодости автора — «Мой бедный Ленский!» (VI, 143) А посему автор, распростившись с поэтическими предпочтениями своей юности, со всей искренностью благодарит юность за все ее дары. По крайней мере, в VIII главе среди всех «формул блаженства» — блажен, кто — Пушкин поставит заключительным аккордом ту, которая напомнит о безвременно ушедшем поэте Ленском: «Блажен, кто праздник Жизни рано I Оставил, не допив до дна / Бокала полного вина, / Кто не дочел ее романа / И вдруг умел расстаться с ним, / Как я с Онегиным моим» (VI, 190).

Пушкин вновь и вновь возвращается к теме памяти поэта как условия поэтического бессмертия и в стихотворении «Презрев и голос укоризны» (1824): «Настанет час желанный / И благоск славянин IК моей могиле безъ- имянной. » (II, 311). Подобные посылы «Памятника» обнаруживаются и в стихотворении «Андрей Шенье» (1825): «Я скоро весь умру. I Но, тень мою любя, / Храните рукопись, о други, для себя!» (II, 354) Однако в последующих строфах Пушкин обращается к заветной теме послушания поэта, его особого права обличать: «Гордись и радуйся, поэт: I Ты не поник главой послушной» (II, 355). И в стихотворении 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом» начинают просматриваться духовные векторы «Памятника»:

Влажен, кто от людей, как от могил,

Не ждал за чувство воздаянья \

Что слава7, шопот ли чтеца?

Гоненье ль низкого невежды?

Иль восхищение глупца7. (II, 291)

Гордое смирение «Памятника» выковывается в стихотворении «Поэт» (1827): К ногам народного кумира I Не клонит гордой головы (III, 65). В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) появляется понимание призвания поэта (как в «Памятнике») в апелляции черни к долгу поэта: «Ты можешь, ближнего любя, I Давать нам смелые уроки» (III, 142). Однако ответ поэта толпе пока в негативе к «Памятнику»: «Не оживит вас лиры глас!» Еще нет милосердного спокойствия «Памятника», но мысль та же в стихотворении «Поэту» (1830): «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься тверд, спокоен и угрюм» (III, 223). Напомним, что личные права в стихотворении «Из Пиндемонти» апеллируют и к стихотворению «Поэт», и к «Памятнику»: «. для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» (III, 420).

Однако своим смирением «Памятник» контрастен сентенциям «Из Пиндемонти», потому как высшие права и свобода искусства (воля поэта), по Пушкину, в том, чтобы быть послушным Богу: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (III, 424). Неслучайно в пушкинском творчестве с волей/свободой поэта перекликается мотив малой весенней птички (которая «гласу Бога внемлет» (IV, 183)), а также несвобода птички («Птичка» (1823) и «Забыв и рощу и свободу» (1836)). В высоком смысловом регистре этот тематический комплекс восходит к евангельским малым птицам за два ассария, неволя которых в воле Бога: «и ни одна из них не забыта у Бога» (Лк. 12:6). Однако в стихотворении 1836 г. «невольный чижик» «песнью тешится живой» (III, 438), которая начинается по гласу Бога: «Встрепенется и поет» (IV, 183).

Необходимо сказать и о том, что идеи раннего стихотворения «В альбом Илличевскому» (1817) не равноценны мыслям зрелого автора в стихотворении «Памятник» (1836), более того, отношения между этими стихотворениями полемичны. Диалогичность вообще свойственна творческому сознанию А. С. Пушкина. Когда-то он отметил Великий пост в кощунственных строфах « » (1821) и ерничал над молитвой Ефрема Сирина в письме к Дельвигу от 23-го марта 1821 г. (XIII, 25), а в Каменноостровском цикле 1836 г. обращается к событиям Страстной седмицы и главной молитве Великого поста. В год нравственных падений (в кишиневской ссылке) Пушкин, по воспоминаниям современников, смеялся над проповедью митрополита в неделю «О блудном сыне», однако через десять лет создает самую пронзительную повесть по канве евангельской притчи. Изменение ума есть покаяние. Обретая «покой и волю» и возрастая духовно, Пушкин осмысляет предназначение поэзии в ключе христианского вероучения.

Для понимания пушкинского изживания смерти в «Памятнике» христианские мотивы являются ключевыми (в дальнейшем опираемся на тонкий анализ этого стихотворения в монографии О. Проскурина [8, 288—300]).

Ассоциация, вызванная первой строкой, возводит поэзию на уровень христианского освоения вечности. Определение нерукотворный в православной культуре традиционно сочетается в названии иконы «Спас нерукотворный» — лик Христа, запечатленный на плате перед тем, как Спаситель взошел на Голгофу Так «нерукотворный памятник» получает связь с темой Смерти и Воскресения Христа и противопоставляется кумирам и столпам материальным. Поэзия, по мысли Пушкина, непокорна власти государства, вставшего на путь идолопоклонства, — она покоряется лишь Богу В таком случае поэтическое творчество уподобляется «миссии апостолов» (О. Проскурин), проповедующих заповеди Христа:

И долго буду тем любезен я народу, — проповедь разумного, Что чувства добрые я лирой пробуждал доброго, вечного;

Что в мой жестокой век восславил я — милосердие,

И милость к падшим призывал.

Веленью Божию, о муза, будь — служенье Господу; послушна

Обиды не страшась, не требуя венца — смирение;

Хвалу и клевету приемли равнодушно — отказ от мирского;

И не оспоривай глупца.—не осуждай.

Пушкинский поэт, обладающий чертами ветхозаветного пророка, обличающего пороки толпы («Разговор книгопродавца с поэтом. », «Пророк», «Поэту» и т. д.), позднее (в «Памятнике») уподобляется новозаветному апостолу, который проповедует христианские заповеди любви, милосердия и смирения. Об апостольской миссии поэта в пушкинском «Памятнике» пишут О. Проскурин [8, 288—300], А. А. Фаустов [12, 41]. В. Соловьева «смущала» универсальность миссии пушкинского «Пророка»: «И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей!» [9, 53—55]. По мнению философа, такое характерное несовпадение миссий пушкинского пророка и исторического позволяет прочесть в последних строках стихотворения кредо поэта. Да, это цель поэта: в этих строках Пушкин говорит о миссии поэта-Апостола (новозаветного пророка), которая в том, чтобы «обходить земли», «глаголом жечь сердца людей» и «милость к падшим призывать».

Душа поэта, чье творчество подобно миссии апостолов, проповедовавших Слово Божие, обретает жизнь вечную во Христе: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит. » Пушкинский «Памятник» наполнен и эсхатологическим смыслом. Слава поэта имеет границу в историческом времени: «. доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Распространение поэтического слова имеет конечную цель, как и проповедь Слова Божия во вселенной. Однако конец истории человеческой означает начало новой вечности.

Пушкин прошел долгий путь, прежде чем связал бессмертие души с христианским послушанием поэзии Богу.

Примечания

Статья выполнена в рамках разработки научной темы «Семиотика и типология русских литературных характеров (XVIII — начало XX вв.)», при финансовой поддержке гранта РГНФ 12-04-00041а.

Вопросом о составе и порядке стихотворений, входящих в так называемый Каменноостровский цикл, занимались многие пушкинисты. См., к примеру, работы В. П. Старка, Е. А. Тодеса, С. А. Фомичева, Дж. Майкльсона, С. Давыдова. Мнение автора статьи о порядке стихотворений в пушкинском цикле отражено в статье «К семантике весны у Пушкина: Каменноостровский цикл».

Помимо классически утвержденного состава — «Отцы пустынники и жены непорочны. », «(Подражание италиянскому)», «Мирская власть», «Из Пиндемонти» — к циклу присоединяют и «Напрасно я бегу к Сионским высотам. », «Когда за городом, задумчив, я брожу» и «Я памятник себе воздвиг». Тодес даже предлагает различать и «духовный цикл 1835 — 1836 годов, который мог полностью или частично войти в Каменноостровский цикл», и в его рамках рассматривает «Странник» (1835), присовокупляя близкое по времени и по теме стихотворение «На Испанию родную» (1835). См. Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26—27.

О возвращении-воспроизведении Священного времени в обрядах и ритуалах М. Элиаде пишет и в книге «Священное и мирское».

Цитаты приводятся по: Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 17-ти т. М.: Воскресение, 1994—1997. В приводимых по этому академическому изданию примерах пушкинских текстов сохранены некоторые особенности орфографии А. С. Пушкина.

На это обращает внимание Е. А. Тодес: Указ. соч. С. 44.

Воспроизводим стихотворение целиком для дальнейшего выявления его мотивов в других пушкинских текстах.

На это впервые обращает внимание В. А. Кошелев.

См. по этому поводу размышления в статье Л. В. Гайворонской «Память в контексте поэтического у Пушкина».

Список литературы

Гайворонская Л. В. К семантике весны у Пушкина: Каменноостров- ский цикл // Филологическое образование в школе и вузе: Материалы Международной научно-практической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие» Кирилло-Мефодиев- ских чтений. М.; Ярославль: Ремдер, 2008. С. 184—189.

Гайворонская Л. В. Память в контексте поэтического у Пушкина // Аспекты литературной антропологии и характерологии. Воронеж: Воронежский гос. ун-т; Издательский дом Алейниковых, 2009. С. 82—92.

Давыдов С. Последний лирический цикл Пушкина // Русская литература. 1999. № 2. С. 86—108.

Кошелев В. А. Евангельский «календарь» пушкинского «Онегина» (к проблеме внутренней хронологии романа в стихах) // Евангельский текст в русской литературе XVIII— XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. науч. тр. Петрозаводск, 1994. С. 131—150.

Лепахин В. «Отцы пустынники и жены непорочны. » (Опыт подстрочного комментария) // А. С. Пушкин: Путь к православию. М.: Отчий дом, 1996. С. 243—259.

Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960—1990. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство — СПБ, 1995. 847 с.

Майклъсон Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной лирики 1836 года // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / Под ред. А. Б. Муратова, П. Е. Бухаркина. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1996. С. 125—139.

Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 462 с.

Соловьёв В. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX—XX век. М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 37— 89.

Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны. » и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1986. Т. 10. С. 193—203.

Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26—44.

Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки / Ред.

А.А. Кретов. Воронеж: ВГУ, 2000. 321 с.

Фомичев С. А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1985. Вып. 20. С. 52— 66.

Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения / Пер. с фр. М.: Ладомир, 1999. 488 с.

Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр. М.: Изд-во МГУ, 1994. 144 с.

Источник