Что значит принцип добросовестности
Принцип добросовестности в обязательственном праве. Краткий теоретический обзор
Достаточно сложно в одном или даже в нескольких ёмких предложениях описать что же представляет собой добросовестность, так как это довольно растяжимое понятие, которое в случае закрепления его в качестве правового принципа будет являться «каучуковой» нормой. В немецкой литературе признано, что добросовестность – это доправовой критерий, без него вовсе невозможно существование правовой системы, это синтез этики и нравственности с правопорядком. В доктрине принято разделять понятие добросовестности на субъективное и объективное. Добросовестность в субъективном смысле заключается в формуле «не знал и не должен был знать», объективная же добросовестность, которая используется в обязательственном праве – это требование к должному поведению.
И.Б. Новицкий определяет добрую совесть в качестве внешнего мерила, то есть в объективном смысле, как минимальный стандарт поведения в обществе. Это некая черта, ниже которой недопустимо опускаться в своем поведении. Таким образом, недобросовестность – это нарушение какого-то минимального стандарта, однако очень сложно определить границу этого самого стандарта.
В Германии, например, изначально принцип добросовестности распространялся лишь на исполнение обязательства, однако в процессе правоприменения немцы вынуждены были путем расширительного толкования распространить принцип на все сферы общественных отношений (корпоративное право, семейное право и пр.). В Швейцарии же – принцип добросовестности является общим принципом гражданского кодекса, поэтому его действие распространяется на все институты гражданского права. Россия пошла по тому же пути, что и Швейцария. Согласно появившимся в рамках реформы обязательственного права п. 3, 4 ст. 1 ГК РФ при установлении, осуществлении и защите гражданских прав и при исполнении гражданских обязанностей участники гражданских правоотношений должны действовать добросовестно, а также никто не вправе извлекать преимущество из своего незаконного или недобросовестного поведения. Более того, в 2015 году гражданский кодекс дополнил п. 3 ст. 307, который обязывает стороны действовать добросовестно при установлении, исполнении обязательства и после его прекращения. Ранее действовала ст. 10 ГК, которая не допускает недобросовестное осуществление гражданских прав, а также презюмирует добросовестность участников гражданского оборота.
Однако арбитражным судам принцип добросовестности был известен еще задолго до появления указанных выше норм. Высший Арбитражный суд Российской федерации РФ в своей практике не раз обращался к принципу доброй совести. Первое упоминание о добросовестности появилось в 2002 г. в Информационном письме Президиума ВАС РФ от 11.01.2002 № 66 «Обзор практики разрешения споров, связанных с арендой», в котором говорилось о «добросовестном арендаторе», а также о «добросовестном исполнении обязательства». В законе добросовестность появилась ввиду ее разработанности в правоприменительной практике. Также ключевыми являются следующие постановления Президиума ВАС РФ: №15424/06, где принцип добросовестности назван в числе принципов российского права, образующего публичный порядок; №3585/10, в котором требование к добросовестности при исполнении обязательств суд вывел из ст. 309 ГК; 17389/10, в котором сказано, что принцип свободы договора связан с добросовестностью сторон; 3318/11, где добросовестность была названа в числе иных принципов гражданских правоотношений. После этого, в 2012 году Президиум часто стал использовать понятие добросовестности.
Сейчас принцип добросовестности достаточно часто используется судами, однако применение оставляет желать лучшего. Ярким и классическим примером неправильного применения принципа является «Дело Вымпелкома» (№А40-83845/2015), в котором рассматривался вопрос о применении ст. 451 ГК (существенное изменение обстоятельств). В рамках данного дела суд первой инстанции сослался на принцип добросовестности, хотя применению подлежала специальная нома гражданского кодекса. Таким образом, принцип добросовестности начинает выполнять другую роль. Принцип добросовестности является способом развития права, суды путем апелляции к нему вводят новые институты и нормы, а его применение при наличии уже четкого правила представляется неразумным. В Германии данный вопрос достаточно четко и эффективно урегулирован в силу того, что там применяется доктрина субсидиарности принципа добросовестности, согласно которой при наличии специального института невозможно применение судами принципа добросовестности, например, снижение неустойки.
Принцип доброй совести имеет как плюсы, так и минусы. С одной стороны, в законе должны быть подобные нормы и принципы, чтобы он был гибок для реагирования на какие-либо новые или непредвиденные ситуации. С другой стороны, любое неопределенное правовое понятие скрывает в себе риск того, что регулирование потеряет ясность и предвидимость, а также пострадает правовая определенность. С этой точки зрения, нельзя не согласиться с опасениями И.Б. Новицкого, который высказывался против того, чтобы с помощью принципа доброй совести дать возможность судьям навязывать обороту то, что на их взгляд является правильным.
Принцип добросовестности выполняет 4 функции:
Данная функция конкретизирует обязанности сторон. Согласно ГГУ должник должен исполнять обязательства так, как от него требует этого добрая совесть. А также, как уже упоминалось выше, недавно такая норма появилась и в ГК РФ (ст. 307). Например, исполнение денежного обязательства мелкими монетами будет являться недобросовестным исполнением обязательства. Однако здесь снова встает вопрос о невозможности определения той самой границы между добросовестностью и недобросовестностью, например, 100 000 по 5 или 10 000 по 100.
Под эту функцию попадают следующие примеры: Исполнение обязательства в надлежащем месте и в надлежащее время. Например, кредитор уступает долг в размере 1 000 000 на 1 000 человек – должник должен будет совершить 10 000 платежей. Данной ситуации закон не регулирует, поэтому она корректируется принципом доброй совести. В Германии, например, кредиторам не разрешается отказывать в принятии частичного исполнения, если исполняется большая часть обязательства, то есть, когда неисполнение незначительно, а также, когда притязание спорно (например, возмещение убытков), тогда есть обязанность принять исполнение, если должник при должной оценке всех обстоятельств имел основания полагать, что он исполняет все обязательство целиком.
Параграф 242 ГГУ – это основа для дополнительных обязанностей. Он дополняет обязанности сторон, если на то отсутствует договорное или законное регулирование. Это поведенческие (охранительные обязанности), к числу которых относятся обязанности по информированию контрагента о предоставляемом исполнении, обязанность по проявлению заботы о своем контрагенте, то есть предупредить о возможных рисках и т.д. В рамках данной функции также реализуется институт преддоговорной ответственности – culpa in contrahendo.
Эта функция определяет пределы для прав и правовых позиций.
В 242 параграф ГГУ содержится запрет на неприемлемое осуществление права, которое может проявляться в нечестном приобретении некой правовой позиции, нарушении собственных обязанностей, отсутствии интереса, который бы защищался правом, незначительности нарушения интересов и несоразмерности, а также противоречивом поведение. В России аналогом выступает ст.10 ГК РФ, которая запрещает злоупотребление правом.
Выделяют два вида ограничений:
а. Институциональное злоупотребление правом. Когда из правовой нормы во всех случаях наступает правое последствие, которое всегда приводит к нарушению доброй совести. В таком случае немцы начинают бороться с самой нормой. Например, злоупотребление свободой договора, поэтому отсюда выводится институт контроля за содержанием формуляров в договоре присоединения. Примером также является институт снятия корпоративной вуали в корпоративном праве США, когда происходит злоупотребление формой юридического лица.
б. Индивидуальное. То есть в каждой конкретной ситуации при рассмотрении определенного дела.
Корректирует содержание договора и правовые нормы, если она, например, устарела для оборота. Данная функция позволяет разрабатывать новые институты и нормы. В Германии из этой функции развился институт отпадения основания сделки, аналогом которому в РФ является ст. 451 ГК РФ.
Подводя итог всему вышесказанному, можно прийти к выводу, что принцип добросовестности является способом развития права, суды путем обращения к нему вводят новые институты и нормы, преодолевают неясность и неопределенность. Однако применять его нужно только тогда, когда на то отсутствует специальное регулирование в законе, ведь в противном случае выходит ситуация, при которой специальная норма «отмирает» ввиду ее неприменения, а принцип добросовестности искажается, что, в свою очередь, наносит определенный отпечаток на оборот и судебную практику. Также в развитии данного принципа необходимо обращаться к зарубежному опыту (Германия, Франция, США), который за многочисленные года накопил немало полезных и эффективных способов применения принципа добросовестности и решения ряда других вопросов относительно данного института.
Добросовестность: как ее определяют суды в имущественных спорах
Все чаще и чаще при рассмотрении дел суды не ограничиваются формальной проверкой действий сторон на их соответствие правовым нормам, а пытаются разобраться в споре по существу, вникнув в ситуацию, говорит замруководителя Управления судебной и проектной работы АО «Дон-Строй Инвест» Артем Василевич. Из-за этого в последнее время получила широкое применение ст. 10 ГК, которая позволяет суду даже при отсутствии формальных оснований принять правильное справедливое решение, добавляет эксперт: «При оценке действий сторон суд, указывая на добросовестность, оценивает меру должного поведения участника гражданского оборота».
В такой ситуации сторона спора должна привести аргументы, которые подтвердят, что ее поведение не было направлено на злоупотребление своими правами. Однако в этом случае есть сложность установления добросовестности, так как отсутствуют четкие критерии должного поведения в той или иной ситуации, подчеркивает Василевич. В настоящий момент судебная практика активно занимается их формированием. Примерами такой работы стали и два дела, которые рассмотрел недавно Верховный суд.
Добросовестность участников гражданских правоотношений и разумность их действий предполагаются. Не допускаются осуществление гражданских прав исключительно с намерением причинить вред другому лицу, действия в обход закона с противоправной целью, а также иное заведомо недобросовестное осуществление гражданских прав (злоупотребление правом).
Доверчивый продавец
Истец:Анна Рапашова*
Ответчик:Сергей Дьяков*, Ольга Ионова*,Татьяна Воронкина*
Суд:Верховный суд
Суть спора:Добросовестно ли был продан участок по слишком низкой цене
Решение:Отменить акты нижестоящих судов, отправить дело на новое рассмотрение
Анна Рапашова* решила продать свой участок категории «для сельхознужд» площадью 17 999 кв. м. Сама она не хотела этим заниматься, поэтому выписала доверенность на распоряжение землей от ее имени своему знакомому – Сергею Дьякову*. Тот в ответ дал расписку, что обязуется после успешной реализации недвижимости перечислить Рапшовой 7,5 млн руб. Однако, пользуясь полученными полномочиями, Дьяков продал участок Ольге Ионовой* всего лишь за 900 000 руб. По цепочке сделок и за ту же цену земля перешла в собственность Татьяне Воронкиной*. Рапашова так и не дождалась от своего знакомого денег за это имущество, а о серии операций с недвижимостью узнала случайно, запросив справку из ЕГРП.
Тогда пострадавшая решила в судебном порядке признать все сделки с землей недействительными и истребовать участок из незаконного владения. В обоснование своего требования она сослалась на то, что имущество продали на нерыночных условиях – по заниженной цене. Доказывая свою позицию, Рапшова представила в суд расписку Дьякова и справку ГУП «Крайтехинвентаризация» о том, что среднерыночная стоимость спорной недвижимости составляет 11 млн руб. Однако Прикубанский районный суд Краснодара отклонил иск. Первая инстанция сослалась на то, что заявитель сама выдала доверенность Дьякову, в которой разрешила тому самостоятельно определить существенные условия договора купли-продажи земли. Эту доверенность никто не оспаривал, подчеркнул суд (дело № 33-9704/2017). В цепочке сделок первая инстанция тоже не обнаружила нарушений закона. Апелляция оставила такое решение без изменений, дополнительно отметив, что Рапшова не представила достаточных подтверждений занижения цены участка при продаже.
Не согласившись с актами нижестоящих инстанций, истец оспорила их в Верховный суд. ВС отметил, что суды Краснодарского края не оценили доказательства заявителя в этом споре: расписку Дьякова и справку ГУП «Крайтехинвентаризация» о рыночной стоимости земли (дело № 18-КГ17-291).
Кроме того, первая инстанция и апелляция не установили обстоятельства добросовестности приобретения спорного участка покупателями по цепочке сделок, заметила Судебная коллегия по гражданским делам ВС. Ссылаясь на перечисленные обстоятельства, «тройка» судей ВС под председательством Вячеслава Горшкова отменила акты нижестоящих судов и отправила дело на новое рассмотрение в апелляцию (прим. ред. – пока еще не рассмотрено).
Эксперты «Право.ru»: «Заниженная цена имущества и цепочка сделок – решающие факторы»
Сейчас при правовой квалификации действий участников имущественного оборота с точки зрения их добросовестности суды ориентируются на разъяснения ВС из Постановления Пленума № 25 «О применении судами некоторых положений раздела I части первой ГК», говорит Ирина Шамлиева, руководитель арбитражной практики национальной ЮК «Митра». В этом документе указано, что при оценке добросовестности следует исходить из поведения, которого ждут от любого участника гражданского оборота, учитывающего права и законные интересы другой стороны. Соответственно, в рассматриваемом деле судам было необходимо сначала определить кадастровую и рыночную стоимость спорного имущества, сравнив ее с фактической ценой, говорит эксперт. А затем нужно было установить, знали ли покупатели о кадастровых номерах участка, а также его кадастровой и рыночной стоимости, добавляет юрист. Таким образом, в подобных делах о недобросовестности будет свидетельствовать заниженная цена имущества и его перепродажа в короткие сроки по цепочке лиц, резюмирует Василевич.
Приобретение недвижимости по цене значительно ниже рыночной, которая явно несоразмерна действительной стоимости этого имущества, свидетельствует о недобросовестности покупателя. Предложенная цена покупки должна была вызвать у контрагента сомнения в отношении права продавца на отчуждение этого актива. Однако ответчик не проявил должной осмотрительности и не провел дополнительной проверки юридической судьбы участка.
Однако такая оценка поведения сторон оспариваемой сделки не должна исключать и изучение поведения самого истца, подчеркивает Шамлиева. Речь идет о последовательности его действий, сроках обращения в суд за защитой нарушенных прав и законных интересов, включая вопрос о своевременности и размере полученной от продажи имущества суммы, отмечает эксперт.
Получить долю умершего
Истец:Виктор Мохнаткин* и Мария Кораблина*
Ответчик:ДГИ Москвы
Суд:Верховный суд
Суть спора:Когда можно получить долю в квартире умершего соседа в силу приобретательной давности
Решение:Отменить решение апелляции, отправить дело на новое рассмотрение
Вопрос добросовестности имел решающее значение и в споре за другое имущество. В 1993 году Виктор Мохнаткин*, Мария Кораблина* и Иван Шигин* приватизировали в общую совместную собственность (без определения долей) трехкомнатную квартиру. Спустя три года Шигин умер, не оставив после себя наследников. В течение 19 лет после смерти соседа Мохнаткин и Кораблина владели всей квартирой как своей собственной, оплачивая все коммунальные платежи. А в 2016 году жители «трешки» захотели в судебном порядке признать за собой право собственности на долю Шигина в недвижимости, ссылаясь на приобретательную давность. Однако ответчик по спору – Департамент городского имущества Москвы (ДГИ) – не согласился с требованиями заявителей и подал встречный иск, в котором попросил признать долю Шигина выморочным имуществом. Чиновники указали на недобросовестность оппонентов по владению жильем в спорной части.
Преображенский райсуд Москвы отказал Мохнаткину с Кораблиной и посчитал обоснованной позицию городских властей. Первая инстанция подчеркнула, что, несмотря на длительность, непрерывность и открытость владения, истцы пользовались 1/3 квартиры без законных оснований. Суд посчитал спорное имущество выморочным, указав на то, что ДГИ от него никогда не отказывался, так как просто не знал о его существовании (дело № 02-6716/2016). Апелляция оставила такое решение без изменений.
Но Мохнаткин с Кораблиной обжаловали акты нижестоящих судов в Верховный суд. ВС пояснил, что приобретательная давность является основанием для возникновения права собственности на имущество у лица, которое добросовестно, открыто и непрерывно владеет в течение длительного времени чужим активом как своим. А параллельно с этим необходимо еще одно условие – титульный собственник либо публичное образование, к которому имущество должно перейти в силу бесхозяйности либо выморочности, не проявляют интереса к такому активу, устраняются от владения им и не несут расходы на его содержание. Таким образом, целью нормы о приобретательной давности является возвращение фактически брошенного имущества в гражданский оборот, включая его надлежащее содержание, безопасное состояние и уплату налогов, объяснил ВС.
В подобной ситуации добросовестность предполагает, что вступление во владение таким имуществом не было противоправным и совершено внешне правомерными действиями, подчеркнула судебная коллегия по гражданским делам ВС. Судьи ВС обратили внимание на то, что в спорном случае все действия истцов по уходу за имуществом лишь подтверждают их добросовестность. А вот городские власти, наоборот, какого-либо интереса к доле в квартире за 19 лет не проявляли, о своих правах не заявляли и мер по содержанию жилья не предпринимали, заметил ВС (дело № 5-КГ18-3). Кроме того, бездействие публично-правового образования, не оформившего в разумный срок право собственности, создаёт предпосылки к его утрате, подчеркнул ВС, сославшись на Постановление Конституционного суда № 16-П от 22 июня 2017 года (см. «КС не разрешил отбирать жилье у добросовестных покупателей»). Судебная коллегия по гражданским делам ВС указала нижестоящим инстанциям и на неисследование вопроса о применении срока исковой давности к требованиям ДГИ. В итоге по этому спору ВС тоже отменил решение апелляции и отправил дело на новое рассмотрение обратно в Мосгорсуд (прим. ред. – пока еще не рассмотрено).
Юристы: «ВС расширил понимание добросовестности владельца»
Соглашаясь с выводами ВС, Шамлиева обращает внимание на то, что в спорном случае «фактическая брошенность» доли квартиры выражена не только в отсутствии наследников, но и в бездействии публично-правового образования по выявлению выморочного имущества в пределах разумного срока. Фаррух Саримсоков из КА «Юков и партнеры» разъясняет, что в этом деле суды столкнулись с такой правовой категорией, как «добросовестность владения» в контексте приобретательной давности (ст. 234 ГК). Он рассказывает, что пленумы высших судов ранее определили: давностное владение является добросовестным, если лицо все это время думало, что является собственником имущества (п. 15 Постановления Пленума ВС № 10 и Пленума ВАС № 22 от 29 апреля 2010 года).
Но в рассматриваемом деле ВС высказал прямо противоположную позицию, замечает юрист: «Можно сказать, что ВС расширил понимание добросовестности владельца, сведя ее к «внешне правомерному» вступлению во владение без противоправных действий». Павел Хлюстов, партнер КА «Барщевский и партнеры», не соглашается с такой позицией ВС. В этой ситуации можно было указать, что давностным владельцем признается и недобросовестное лицо, если виндикация имущества невозможна из-за истечения срока исковой давности, резюмирует эксперт.
1) На момент совершения сделки по приобретению недвижимости право собственности в ЕГРП было зарегистрировано не за отчуждателем.
2) Договор купли-продажи недвижимости заключили в период, когда существовали судебные запреты на совершение распорядительных действий с имуществом. И об этом в ЕГРП была внесена соответствующая запись.
3) Приобретатель знал, что в нарушение установленного порядка контрагент и его правопредшественники не зарегистрировали право собственности на недвижимость.
4) Договор купли-продажи недвижимости заключили в период, когда ещё не истек срок на обжалование определения суда об отмене ареста этого имущества, а переход права собственности на него был зарегистрирован после отмены указанного определения вышестоящим судом.
5) В период регистрации перехода права собственности на недвижимость уполномоченный орган предупредил приобретателя имущества о приостановлении госрегистрации перехода права собственности из-за ареста этих объектов.
6) Аффилированность между истцом и ответчиком на момент совершения сделок по отчуждению имущества, родственные и иные связи между лицами, участвовавшими в заключении сделок.
7) Спорное имущество не передавалось в фактическое владение приобретателя.
8) Имущество приобретено покупателем по цене значительно ниже рыночной, которая явно несоразмерна действительной стоимости этой недвижимости.
9) Сделки по отчуждению имущества совершены в короткий период времени, расчеты производились за счет заемных средств последующих приобретателей недвижимости. А имущество фактически оставалось во владении и пользовании истца на основании договоров аренды. При этом заключенные сделки (договор купли-продажи и договор аренды) являлись явно убыточными для истца.
Источник: Павел Хлюстов, партнер КА «Барщевский и партнеры», опираясь на подходы судебно-арбитражной практики
* имена и фамилии изменены редакцией
Принцип добросовестности в гражданском праве
Ещё один сюжет из так наз. «докторской» и из монографии. СюжетЪ. Мало в цивилистике текстов, важнее чем тот, что вы прочитаете ниже. Смайлик? Смайлик, но кривой, наглый и самодовольный.
§ 9. Принцип добросовестности в гражданском праве.
§ 9.1. Легальный режим категории добросовестности в действующем законодательстве и его критика.
В действующей редакции Гражданского кодекса[1]требование добросовестности участников гражданских правоотношений, появившееся в тексте ГК 1 марта 2013 г.[2], присутствует со столь контрастирующей по сравнению с прежними редакциями частотой, что сомнений в концептуальном промысле законодателя не остаётся[3], даже если бы в ст. 1 это требование было не возведено в статус новейшего гражданско-правового императива. Помимо того, есть в ГК ещё и новеллы, где термин «добросовестность» не используется, но мы уже показывали, что применённая в них конструкция связывает возникновение (осуществление) прав с добросовестностью правопритязателя или правообладателя.
Выглядит так, будто прежний текст ГК вовсе не связывал осуществление прав с добросовестностью правопритязателя. Есть авторы, которые бывший текст ГК так и воспринимают; с их точки зрения, в российском гражданском праве дотоле отсутствовал принцип добросовестности[4]. Нынче же, когда в первой же статье кодекса дважды, в пп. 3 и 4, субъектам вменяется правовой долг добросовестности, и блюсти его они должны не только «при установлении, осуществлении и защите права и при исполнении обязанностей», но ещё и при «извлечении преимуществ» из своего поведения, сторонники этой теории имеют все основания считать то, что им видится как упущение, даже не исправленным, а искоренённым[5]. И ведь эти «основные начала», повторимся, получили много- и разнообразные продолжения в Гражданском кодексе.
По нашему же мнению, принцип добросовестности всегда присутствовал в российском гражданском праве, а также, сразу уточним, в гражданском законодательстве, поскольку презумпция добросовестности, закреплённая в ч. 3 прежней редакции ст. 10 ГК, и ч. 5 нынешней, видится нами как допустимый максимум присутствия принципа добросовестности в легальном поле. Правотворчество по его внедрению было не только, по указанной причине, ненужным, но и, поскольку оно наделяет этот принцип модальностью долженствования и тем самым кооптирует принцип права, адресованный, как уже показано было выше, ментальной реальности, в реальность правовую, то есть в содержание (п. 3 ст. 1) и в основание индивидуальных правоотношений (п. 4 ст. 1), ошибочным. Существеннее же всего то, что такое восприятие принципа добросовестности свидетельствует о неверном, на наш взгляд, понимании природы категории добросовестности в частном праве. О том, как понимает эту категорию автор, подробно говорилось выше.
§ 9.1.1 Толкование положений п. 3 и п. 4 ст. 1 ГК.
Понять, что именно статутифицировано в п. 3 и в п. 4 ст. 1 пореформенного текста желательно и для предметности дальнейшей критики, и для того, чтобы убрать почву под скепсисом, неминуемо навлекаемой на себя prima facie неправдоподобностью наших выводов: могло ли, в самом деле, быть так, что в п. 3 закреплена легальная обязанность, не релевантная какому-либо субъективному праву и в целом столь логически и системно неуместная?
Было бы трудно утверждать, что идеологи нововведения отдавали себе отчёт в том, что именно они статутифицировали; хаотичность коннотаций такого решения свидетельствует об этом. Но знать нам это и не требуется, поскольку толковать новеллы мы будем так, как предписывается осуществлять означивание легального текста иерархическими принципами его прочтения[6], а они исключают придание такому знанию иного значения, чем то, что вытекает или «сертифицируется» самим легальным текстом. Подключая, в соответствии с этими принципами, на надлежащем этапе правотворческие контексты, а в первую очередь – вынесенное в самостоятельное правило содержание п. 4 («недопустимость извлечения преимуществ») и категорически устраняясь от привлечения злополучной «воли законодателя», мы должны заключить: в п. 3 описана легальная обязанность[7], в п. 4 – добросовестность как как универсальное легальное основание приобретения прав (условно – «стандарт правомерности притязания»).
Вглядимся в текст п. 3 внимательнее. По самой меньшей мере, компонента «осуществление и защита гражданских прав» уже не есть правопритязание ex definitio. Далее, совсем не таковы, как в п. 3 ст. 1, применяемые в ГК формулы для описания стандартов правомерности притязания; во всяком случае, они не содержат модального глагола «должны», что отражает частно-правовое существо притязаний – осуществляющим их субъектам никто не может предъявить требование об их обосновании[8]. В-третьих, описание действий, на которые возлагается долженствование, имеет не перфектную, а континуальную семантику, что, в частности, подчёркивается употреблением предлога «при», и потому даже по отношению к «исполнению обязанностей» требование добросовестности не может выступать как стандарт правомерности (в данном случае – надлежащего или реального исполнения), при том, что это единственный компонент правила п. 3 ст. 1, применительно к которому до этого последнего аргумента тестируемая версия могла бы показаться сколько-нибудь правдоподобной. В-четвёртых, перед текстом нормы явно была поставлена задача описания всех мыслимых гражданско-правовых действий как таковых, а не как оснований для субъективных прав и стандартов исполнения обязанностей. И наконец, в соседнюю норму вынесено правило о недопустимости извлечения преимуществ из недобросовестного поведения, которое, хотя и представляет собой явную кальку с иного языка, но внятно вменяет добросовестности режим императивного и универсального стандарта правомерности притязания. Можно было бы, в качестве завершающего это рассуждение аргумента в логике «от обратного», сконструировать модель, которой была бы подобна норма, подтверждающая противоположную нашей версию прочтения п. 3, и в подобие которой должно было бы воплотиться правило п. 4: «Право считается принадлежащим субъекту, если оно приобретено добросовестными действиями; обязанность считается надлежаще исполненной, если действия по её исполнению были добросовестными».
Итак, легальная формула принципа добросовестности в п. 3 ст. 1, независимо от замыслов его сторонников, представляет его как правовую обязанность, но не как стандарт «правомерности притязания».
§ 9.1.2. Последствия закрепления добросовестности как легальной обязанности в п. 3 ст. 1 действующей редакции ГК.
Закрепление любой легальной обязанности должно влечь последствия, которые добросовестность–как-обязанность наглядным образом не влечёт. Добросовестность как легальный стандарт притязания нас, разумеется, нимало не устраивает, но к этой концепции претензии у автора более фундаментальные. Но первый вопрос будет иметь общий адрес.
Для начала всё же замечание, имеющее общий адрес. После столь скрупулёзных попыток найти смысловое отличие между конструкциями добросовестности, закреплёнными в двух разных нормах ст. 1 ГК РФ, нельзя будет не спросить: а где, собственно говоря, понятие «недобросовестности»? В ГК его нет, и этот ответ нельзя оставить без комментариев. Если вы сохраняете за каким-либо понятием семантику термина доктрины, в нашем случае – оставляете требование добросовестности принципом, именно принципом, гражданского права, тогда, конечно, его легальная дефиниция не является ни необходимой, ни, часто, желательной. Но если вы инкорпорируете термин в содержание и в основание правоотношения, если делаете его легальной обязанностью, неисполнение которой является гражданским правонарушением, причём обязанностью важнейшей, коль скоро она вменена первой же статьёй кодекса, и по той же причине не менее важным стандартом притязания, то оставлять без дефиниции осевой термин (каким он стал) правового режима просто непрофессионально. Вообразите, скажем, ФЗ «О конкуренции» без дефиниции монополистической деятельности, Воздушный Кодекс без определения понятия «воздушное пространство», ФЗ «О связи» – не раскрывающим легальное значение терминов «абонент» или «оператор связи». Или начальные статьи в главах о поименованных видах договоров самого ГК – без конститутивных признаков соответствующего договора. Именно поэтому убедить оппонентов в том, что определение не представлено в тексте ГК по какой-либо другой причине, нежели ввиду некомфортных последствий, которые повлечет любая формализация этого понятия для попыток превратить добросовестность в обязанность или в легальный стандарт притязания, никак не получится.
Далее, тот, кто не допускает существование каких бы то ни было частно-правовых обязанностей без корреспондирующих субъективных прав, и наоборот, неминуемо заметит, что «обязанности» вести себя добросовестно не корреспондирует какое бы то ни было субъективное право или, поскольку сущность субъективного права никогда не наделена самостоятельной субстанциональностью, – пусть бы и какое бы то ни было благо, сбережению которого такое право могло бы быть призвано служить.
Но ещё более непосредственным последствием введения в легальный текст режима субъективного долженствования, отступление от какового (в нашем случае – недобросовестность) по определению образует правонарушение, должны быть санкции. Есть ли, по крайней мере, понимание того, какие способы защиты может выбрать уязвлённый недобросовестностью контрагента или третьего лица обладатель корреспондирующего к субъективной обязанности «действовать добросовестно», пусть и неназванного, субъективного права? Объявлять ли судам, по его требованию, субъективное право, что приобретено недобросовестно, отнюдь не приобретённым, а недобросовестно исполненную обязанность – вовсе неисполненной? Так ли это категорично, или, коль скоро (почти) никаких специальных указаний пореформенный текст ГК пока не содержит, – а санкции ст. 10 относятся к недобросовестности при осуществлении права – возможны и какие-то другие способы защиты против отступления от этой обязанности? А как обстоят дела с извлекаемыми таким субъектом «преимуществами»? Лишить его такого удовольствия полностью? Но разве кто-то успел отменить универсальное правило «любая юридическая санкция должна быть соразмерна тяжести содеянного»?
И дело ведь не в том, что эти вопросы оставлены авторами реформы без ответа, а в том, что ответы на них, если бы они были даны в законе, успешно показали бы, что добросовестность не является категорией содержания гражданского правоотношения. Этот эффект возник бы потому, что само перечисление санкций за «недобросовестность» (каковые санкции не могли бы в совокупности не принять вид абсолютно произвольно образованного множества, без всякого обоснования воспроизводя санкции за «другие» нарушения) сгенерировало бы умозрительное построение семантического ряда гражданско-правовых нарушений (ибо санкция производна от нарушения и соприродна ему), и, как неизбежное следствие, классификацию таковых; последняя же, с включённой в неё «недобросовестностью», приобрела бы вид, весьма сходный с «китайской классификацией животных» Хорхе Борхеса[9]. Наличие в ГК специальных норм о последствиях недобросовестного поведения ничего тут не меняет: общая парадигма отсутствует. Этот абсурд, эта невозможность построить логически последовательную классификацию нарушений субъективных прав, если бы недобросовестность была частью ряда, естественно, был бы отражением того, что добросовестность вовсе не есть благо, защищаемое средствами частного права: ведь любое нарушение права специфично именно благом, защищаемым этим правом, какового блага этим нарушением правообладатель лишается.
И далее: если на всех всегда лежит (юридическая) «генеральная» обязанность действовать добросовестно, то предусматривать в тексте ГК десятки локальных деликтов, где недобросовестность тоже квалифицируется как правонарушение, понадобиться могло только в том случае, когда такая видовая недобросовестность имела какое-то отличное от генерального деликта содержание. Коль скоро мы ничего не знаем о его содержании, эта гипотеза уже лишается смысла. Но она ещё более унижается тем, что все эти специальные деликты никаким содержательным своеобразием не отличаются. Автор полагает, что в этой работе ему это удалось доказать аналитически, но и на текстуальном уровне в формулах этих деликтов нет никаких предикатов, указывающих на их специфичность по отношению к общему правилу в ч. 3 ст. 1. Таким образом, сочетание генеральной и специальных обязанностей действовать добросовестно в российском ГК в свою очередь обессмысленно.
§ 9.1.1. Абсолютизм принципа добросовестности как легального долженствования.
Достойно быть замеченным то, что режим долженствования, в котором принцип добросовестности ныне выражен, тотален и не допускает локальных выпадений. Тем он отличен от других гражданско-правовых принципов, обычно выражаемых в генеральной норме со специальными, причём обычно нередкими изъятиями, отражающими многообразие экономических ситуаций и неизбежных девиаций интересов в сторону от стандартной конфигурации. Дело в том, что объектом приложения принципа (т.е. той самой схематичной конфигурации) в исследуемом нами случае является не распределение интересов участников какой-либо модельной социальной связи, а ментальная субстанция[10]. Поскольку же субстанция эта, в представлении наших оппонентов, метафизически неподвижна и неизменна, – а иначе бы они её увидели лишь как один из показателей изменчивого, по природе своей, состояния интереса в защищаемом субъективном правом благе, – поскольку ей отказано в признании её диалектической природы, что и делает возможным конвертировать этот принцип в термины модальности долженствования, постольку выражение этого ментального явления в виде императива должно абсолютно исключать появление каких бы то ни было, хотя бы и специально оговоренных изъятий. Если бы речь шла о принципе, пусть бы как угодно категорично выраженном, относимом к конфигурации интересов, то есть прав и обязанностей сторон, во внешней правовой субстанции, то здесь бы императивный язык принципа ещё не мог бы исключать девиации, ибо двусторонние правовые связи ex definitio и многообразны, и динамичны, и отрицать бы эта не стала любая цивилистическая метафизика. Однако не зависящий от внешней среды, ангажируемый в фокус цивилистики лишь постольку, поскольку он может иметь для этой среды значение, и потому никогда не уводящий цивилистов в пределы психологии, ментальный стандарт, если уж он задекларирован в императивном виде в первой статье Кодекса, безусловно, не может мыслиться как позволяющий отступление. И более того, в данном случае ментальный стандарт был задан правилу, по исходной природе своей моральному, поскольку никакой другой природы «добросовестность», интерпретируемая как обязанность, иметь не может, а моральный императив, к тому же еще и перевоплощённый в юридическую обязанность, как известно, ценен именно своей абсолютной, тотальной неизменностью.
Но как мы увидели в § 8, нормы ГК без видимых – с того угла зрения, с которого на проблему смотрят сторонники этой доктрины, – причин устанавливают изъятия из этого универсального, в силу раскрытой выше его природы, требования.
§ 9.3. Принцип добросовестности как презумпция добросовестности. Презумпция злоупотребления правом.
Ответ на вопрос о том, в чём может выражаться принцип добросовестности, в том числе о его легальном бытии, вытекает из представленной выше концепции. Если, следуя ей, видеть в добросовестности неконфликтность намерений, принимать её как диагностически надёжный, но не исчерпывающий показатель достаточности интереса в субъективном праве или правомочии, тогда принцип добросовестности, как и любые прочие требования к состоянию интереса, должен находиться вне легальной реальности. Обнаруживать себя в ней он должен лишь в виде презумпции – во-первых, самой добросовестности, ибо таковая, как и достаточность интереса в целом, должна предполагаться, что было сделано уже в первой редакции ГК, и во-вторых, – отсутствия злоупотребления правом. Во всех же прочих юридических смыслах добросовестность может являться не ранее, чем сомнения в состоятельности этой презумпции при рассмотрении индивидуального спора вынудят суд начать тест на злоупотребление правом.
Между тем, из существа гражданских правоотношений вытекает, что презумпция добросовестности не может быть тотальной. Эти правоотношения всегда подразумевают такую подвижность конфигурации интересов, которая неизбежно может приводить к отпадению разумных оснований предполагать добросовестность стороны спора. И действия этой стороны могут давать поводы для обратной презумпции: выше мы уже показывали, что проверка способности к отчуждению вещи лицом, у которого её приобрёл ответчик по виндикационному иску, несомненно относится к самым обычным проявлениям осмотрительности и заботливости приобретателя. По этой причине к «незнанию» приобретателя применяется стандарт осуществимости, а не долженствования; но по этой же самой причине нет и доводов к сохранению презумпции добросовестности в отношении такого незнания, если факт неспособности к отчуждению был установлен.
Любая легальная презумпция есть не что иное, как закрепление в тексте закона правила, отражающего наиболее вероятный, при данных обстоятельствах, хотя и неустановленный юридический факт. Как и любая гражданско-правовая норма, это правило призвано гармонизировать интересы сторон, создать юридическую реальность, защищающую эти интересы. Применительно же к ментальным юридическим фактам техника презюмирования неизбежна – верифицировать суждение о таком факте крайне сложно. Присущая гражданским правоотношениям подвижность состояния интересов, таким образом, неизбежно должна приводить к презюмированию как добросовестности, так и недобросовестности стороны – в зависимости от того, какое из этих двух предположений будет наиболее разумным при данных обстоятельствах. Более того, хорошо известно, что презумпция при рассмотрении спора очень часто может быть заменена на противоположную, и это положение безусловно верно и для презумпции добросовестности.
Нам представляется несложным определить правило, по которому должны оцениваться обстоятельства дела на предмет определения стороны, в пользу которой будет действовать презумпция добросовестности.
Prima facie, то есть отправной точкой рассмотрения вопроса о добросовестности до перехода к оценке обстоятельств, свидетельствующих о конфигурации интересов сторон, должна быть её презумпция. Это так потому, что в отрасли права, регулирующей отношения, в которые их участники вступают добровольно, в целях удовлетворения собственных интересов, причём как правило решение этой задачи выступает условием удовлетворения интересов другой стороны, нет места для изначального предположения о том, что намерения по вступлению в такие правоотношения, осуществлению и защите входящих в них прав и обязанностей, имманенто противоречивы.
Далее следует общее правило опровержения этой презумпции: если к моменту постановки вопроса о добросовестности уже имеются свидетельства противоречивости намерений стороны относительно юридического значения правопритязательного основания, порождающие такие сомнения в их фактической непротиворечивости, при которых дальнейшее сохранение презумпции добросовестности становится неразумным, суд возлагает бремя доказывания собственной добросовестности на эту сторону.
Наконец, в отсутствии других таких свидетельств и, соответственно, оснований для достаточности таких сомнений, презумпция добросовестности стороны спора должна, на наш взгляд, опровергаться тогда, когда эта сторона совершает действия (допускает бездействие), свидетельствующие об отрицании ею значения правового основания для правопритязания за обстоятельством, ныне ею используемого в этой качестве, в условиях, когда несовершение такого действия (недопущение бездействия) входило в область должной заботливости и осмотрительности данной стороны.
[1]Гражданский кодекс Российской Федерации. Часть первая. Утв. 30.11.1994 № 51-ФЗ. В ред. от 23.05.2015 № 133-ФЗ // СЗ РФ. 1994. № 32. Ст. 3301; 2015. № 21. Ст. 2985; Гражданский кодекс Российской Федерации. Часть вторая. Утв. 26.01.1996 № 14-ФЗ. В ред. от 06.04.2015 № 82ФЗ// СЗ РФ. 1996. № 5. Ст. 410; 2015. № 14. Ст. 2022: Гражданский кодекс Российской Федерации. Часть третья. Утв. 26.11.2001 № 146-ФЗ. В ред. от 05.05.2014 № 124-ФЗ // СЗ РФ. 2001. № 49. Ст. 4552; 2014. № 19. Ст. 2329; Гражданский кодекс Российской Федерации. Часть четвертая. Утв. 18.12.2006 № 230-ФЗ. В ред. от 31.12.2014 № 530-ФЗ // СЗ РФ. 2006. № 52. Ч. 1. Ст. 5496; 2015. № 1 Ч. I. Ст. 83. – Далее: ГК РФ.
[2] Федеральный закон «О внесении изменений в главы 1, 2, 3 и 4 части первой Гражданского кодекса Российской Федерации» от 30.12.2012 № 302-ФЗ. В ред. от 04.03.2013 № 21-ФЗ // СЗ РФ. 2012. № 53. ч. 1. Ст. 7627; 2013. № 9. Ст. 873.
[3] Этот «концептуальный промысел», собственно говоря, следует из Концепции развития гражданского законодательства, в п. 1.1 раздела II «Общие положения Гражданского кодекса Российской Федерации» которой указывается, что «в ГК отсутствует указание на такой общий принцип гражданского права, как добросовестность. Встречающиеся в ГК указания на добросовестность поведения субъектов отдельных правоотношений недостаточны для эффективного правового регулирования». // Концепция развития гражданского законодательства России. Одобрена решением Совета при Президенте РФ по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства от 07.10.2009 // Вестник ВАС РФ. 2009. № 11.
[4] См., напр., Татарников А. В. Принципы разумности и добросовестности в гражданском праве России: автореф. дис. … канд. юрид. наук:. М., 2010; Радченко С. Д. «Злоупотребление правом в гражданском праве России». М., 2010. С. 76-77. Близкую позицию высказывала С. А. Краснова в раб. «Определение понятия «добросовестность» в российском гражданском праве» // Журнал российского права, 2003. В. Емельянов полагал, что «законодатель, указывая на добросовестность, формирует границы не всех прав, а только некоторых, специально указанных в законе»: Емельянов В. «Пределы осуществления гражданских прав // Российская юстиция. 1999. № 6. С 14-16.
[5] См, напр., Карпеченко М. М. Принцип добросовестности в современном гражданском праве// Молодой ученый – 2014 – № 20 – с. 477-479. В литературе также высказывалось мнение о ликвидации презумпции добросовестности с сохранением лишь принципа добросовестности: Дерюгина Т.В. Добросовестность участников гражданских правоотношений как предел и принцип права.// Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 5: Юриспруденция № 3/2013.
[6] Принципы толкования и их иерархия очень подробно исследовались в работе: Вольфсон В. Л.Язык догмы. Обход невозможен // Мир юридической науки. 2012. № 6. С. 8–18. См. также : Вольфсон В. Л.«Язык догмы: аналитическая юриспруденция как точное знание». // в сб. «Проблемы устойчивости субъективных прав: сборник научных трудов по материалам межвузовской научной конференции «Проблемы устойчивости субъективных прав», 19 апреля 2013 г. / Санкт-Петербург. Изд-во СПбГЭУ. С. 101 – 115.
[8] В предсказуемом отличии от процессуального, в том числе и легального, дискурса, где на стороны возлагается долженствование обосновывать заявленные ими требования, ходатайства, утверждения; в целом выполнять обязанности по доказыванию, что отражает публично-правовую связь между стороной и судом. См., напр., лексику гл. 6 ГПК и гл. 7 АПК.
[9] В эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса» Х. Борхес приводит классификацию животных из вымышленной им китайской энциклопедии. Все животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух.
[10] Для автора этой работы, конечно, не просто «ментальная субстанция», но, как указывалось неоднократно, стандарт интереса. Однако для рассуждения, призванного показать, какие выводы должны следовать из теории принципа добросовестности наших оппонентов, не имеет значения то, как интерпретирует этот принцип автор работы.