Что значит остановить литературу
Хочу почитать запрещенную в РФ книгу. Что мне за это будет?
А отправить себе с компьютера на телефон через Вконтакте?
Какие действия разрешены, а какие — запрещены? Расскажите, пожалуйста.
Максим, несмотря на то что многие считают Россию полицейским государством, списка запрещенных для чтения книг в РФ не существует.
Читать, копировать со своего телефона на свой же компьютер, скачивать любую литературу можно без ограничений — и ничего за это не будет.
Давайте разберемся подробнее.
Что говорит закон
В России нет списка книг, которые запрещено читать. Есть федеральный список экстремистских материалов. Он размещен на сайте министерства юстиции. Там сейчас примерно 4500 пунктов.
В список может попасть книга, статья, газета, журнал, песня или материал из интернета. Но просто так, по своему усмотрению, Минюст этот список пополнять не может: нужно вступившее в законную силу решение суда, по которому тот или иной материал признали экстремистским.
Экстремизм — понятие очень обширное. Слово произошло от латинского extremus — крайний. Означает оно приверженность к крайним мерам. Например, убийства, уничтожение целых групп людей ради достижения тех или иных политических и экономических целей
В список Минюста входят, например, такие материалы:
Но вот ответственности за чтение экстремистской литературы законом не предусмотрено. Вы можете слушать группу «Коловрат» и читать Гитлера сколько угодно.
За что придется отвечать
Отвечать придется только в случае, если вы производите, храните или массово распространяете материалы, включенные в этот федеральный список. Например, вы напечатали копии книги «Майн Кампф» на принтере и раздарили всем знакомым. Или включили песню «Коловрата» на переносной колонке и пошли гулять в центральный парк. Или размещаете подобные материалы в открытом доступе в соцсетях.
И листовки на заборе, и тексты экстремистских книг на стене во Вконтакте, и видеозаписи с экстремистскими песнями в своем аккаунте на Ютубе — по закону это все считается массовым распространением. Ответственность за это может быть административная, по статье 20.29 КоАП РФ, а может быть и уголовная. Подробнее об этом мы рассказывали в статье «Слышал, что в России сажают за репосты. Как это возможно?». Вину человека, который распространяет такие материалы, должен установить суд.
Но если вы скачали книгу себе на телефон, сами ее читаете и никому не показываете — это не массовое распространение. Если даже вы показали ее другу — это тоже не массовое распространение.
За скачивание материалов, признанных экстремистскими, их пересылку самому себе любым способом, хранение их в бумажном виде, на телефоне или компьютере ответственности нет.
Подвожу итоги
За все это ничего не будет.
Если у вас есть вопрос о личных финансах, правах и законах, здоровье или образовании, пишите. На самые интересные вопросы ответят эксперты журнала.
Презумпция непонимания: как читатели меняют книги и литературу
Olesia Vlasova
T&P публикуют конспект дискуссии «Зачем литературе теория?» — о том, как теория литературы из науки для писателей и критиков превратилась в науку для читателей, почему именно аудитория решает, кто является писателем, а кто нет (писать стихи или прозу для этого уже недостаточно), а также как современная литературная теория учит грамотному нечтению.
Сергей Зенкин
литературовед, переводчик, главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований РГГУ
Татьяна Венедиктова
профессор МГУ им. М.В. Ломоносова, заведующая кафедрой теории дискурса и коммуникации филологического факультета
Александр Осповат
историк, исследователь русской литературы, старший научный сотрудник Института мировой культуры МГУ, руководитель филологического отделения НИУ ВШЭ, в прошлом профессор Калифорнийского университета
Кому нужна теория литературы?
Сергей Зенкин : Сегодня во всем мире теория литературы прежде всего читательская, а не писательская. Читатель — главная фигура и источник всех проблем, которые приходится обсуждать. Это довольно новая ситуация в современной культуре. Еще в веках в преподавании литературы господствовала дисциплина под названием риторика. Это наука, которая учила писать, это специальная система обучения сочинению текстов: стихотворных, прозаических, красивых, убедительных и т. д. Со второй половины XIX века ситуация стала меняться институционально: риторика исчезла из учебных планов университетов, на ее место пришли другие дисциплины, которые назывались, допустим, «история литературы», «пристальное чтение» (англ. close reading) или, скажем, «объяснение текста» (фр. explication de texte). Эти дисциплины изучали уже именно чтение, а не написание текста. Так в XX веке теория литературы больше стала ориентироваться на объяснение того, как надо читать.
В 1920-х годах ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка. — Прим. ред.) совершил грандиозный переворот не только в русской, но и в мировой литературной теории. В 1935 году, когда русская формальная школа уже была задавлена идеологическим нажимом сталинской пропаганды, а ее участники почти отошли от теоретической работы и стали сами писать романы, их вдруг пригласили на совещание к видным государственным руководителям и предложили создать учебник по теории литературы, чтобы молодые писатели, пришедшие от станка и от сохи, научились писать. Формалисты подумали и отказались. Думаю, одна из важнейших причин их отказа, которую они, может быть, даже сами не осознавали, в том, что их теория литературы предназначалась для читателей, им по-настоящему нечего было сказать молодым писателям.
Этот поучительный случай говорит о том, как развивается и для кого служит теория литературы в наши дни. Выясняется, что само постоянно эволюционирующее понятие литературы не поддается точному определению. Сегодня это литература, а завтра, может быть, станет нелитературой. Эти переходы текстов от нелитературы к литературе и наоборот определяются не писателями, а читателями в широком смысле слова, включая критиков, преподавателей и ученых. Более того, именно публика решает, кто является писателем. Чтобы стать таковым, недостаточно писать прозу или стихи, нужны еще некоторые санкции со стороны общества.
Когда в 1960-е годы шел процесс над Иосифом Бродским, которого обвинили в тунеядстве и выслали на север, судья по фамилии Савельева задала ему вопрос: «А кто причислил вас к поэтам?» Она, конечно, имела в виду простую бюрократическую вещь — бумажку о членстве в Союзе писателей. Бродский смущенно отвечал, что поэзия — «от Бога». На самом деле этот вопрос — по какому праву кто-то считается поэтом — имеет смысл, просто обычно его задает не суд, а читательская публика, и она же сама на него отвечает, причем часто вопреки решениям государственной власти. Так произошло и с Бродским. «Какую биографию делают нашему рыжему!» — сказала Ахматова по поводу суда. В данном случае вердикт общества оказался сильнее вердикта суда, но и то и другое — некоторые социальные, внешние, читательские в конечном счете суждения о тексте. Все мы занимаемся созданием литературы, даже если сами ничего не пишем.
Татьяна Венедиктова : Нужна ли теория литературы самой литературе? После многочисленных попыток понять, что вообще такое литература, выяснилось, что никакого стойкого определения нет. Литература возникает тогда, когда мы генерируем какой-то особый способ отношения к тексту, начинаем испытывать этот текст или переживать его как источник наслаждения, способного стать предметом дальнейшей смысловой разработки. То есть по-настоящему теория литературы нужна нам в той мере, в какой она позволяет наш изначальный опыт сделать более богатым, интенсивным, осознаваемым.
Анри Лебаск. Читающий мальчик. Конец XIX века
Наука непонимания
Александр Осповат: У нас считается, что презумпция филологии — это непонимание. Более того: историк литературы и комментатор испытывает наслаждение именно от непонимания, его задача — в реконструкции этого объема. Понимания достичь в принципе невозможно, даже в текстах, которые знакомы каждому со школьной скамьи: сколько Пушкина ни перечитывай, непонимания все больше.
Сергей Зенкин: Выдающийся филолог Михаил Леонович Гаспаров подошел практически к вопросу словесного мусора в классических текстах, резко их сокращая, выбрасывая. Переводы-резюме — характерный филологический подход, исходящий из того, что то, чего я не понимаю, — лишнее. Но, конечно, теория литературы и филология чаще исходят именно из презумпции непонимания. Об этом есть превосходная статья «Филология — наука непонимания» Михаила Ямпольского. Классическая филология, возникшая еще в поздней Античности, занимается поиском в тексте инородных образований, например языков, которые в нем могут скрещиваться, влияния других текстов и нелитературных фактов, которые могут в этот текст входить и застревать в нем не до конца переваренными. То есть сам текст филологу, его комментирующему, даже не очень интересен по сравнению с тем, что в этот текст вошло извне и следы чего можно в нем найти. Иными словами, я не понимаю текст, поэтому ищу его внешние проекции. Может быть, какие-то из них помогут мне этот текст понять.
Литература против теории
Татьяна Венедиктова: Литература в конечном счете победила литературную науку. И наступил момент, когда литературную теорию можно изучать только исторически, оборачиваясь назад, на уже закрытое прошлое. Были Якобсон и Тынянов, Бахтин и Лотман, но уже не они. Недостает яркой и внятной перспективы, которая открывала бы нынешним молодым ученым теоретические пути. Сто лет назад Роману Якобсону был 21 год, он еще только вступал в литературу. Убеждена, сейчас тоже есть Якобсоны, и важно им помочь, формируя поле для активной совместной и продуктивной работы — конечно, теоретическое.
Сергей Зенкин: Литература осознает в своей практике конфликтные отношения с собственной теорией, играет с ней в игру «кто кого обгонит». Это связано хотя бы с тем, что большинство современных писателей — люди образованные, сведущие в литературной науке, некоторые даже преподают в университетах. Уж знают, что такое наука о литературе. Поэтому отношения литературы и науки часто оказываются конфликтными.
Классическая эстетика XIX века и теория литературы XX столетия приложили грандиозные усилия для разработки теории жанров, их классификации, построения сложных изысканных таблиц и генеалогических систем, объяснений того, что значит каждый жанр, какова его генетическая и смысловая память, по Бахтину. И тут вдруг выясняется, что современная литература все больше обходится без понятия жанра. Конечно, в культуре жанр сохраняется, но преимущественно в массовой словесности (детектив, «розовый роман» и т. п.). В более сложной и высокой авторской литературе жанровость почти полностью исчезла. Для нас сохранилось еще различие поэзии и прозы, хотя это тоже часто комбинируется. Практически все стихотворные произведения уже называются стихотворением, никто и думать не думает, что были какие-то там оды, элегии, баллады и прочие рондо и сонеты. А почти все прозаические произведения называются романами. И этого нам достаточно.
Так оказывается, что современная литература переиграла собственную теорию, опередила ее, отменив в своей практике те категории, которые наука о литературе долго изощрялась выработать. И в этом смысле отказ от теории, враждебность к теории — вполне закономерные факты современной культуры, связанные с тем, что наука о литературе не может до конца оторваться от собственного объекта. Другим наукам это легко, никто не спутает зоолога с животным, которое он изучает. В гуманитарных же науках мы одновременно и субъекты, и объекты. С этим надо примириться и уметь работать.
«Переходы текстов от нелитературы к литературе и наоборот определяются не писателями, а читателями в широком смысле слова, включая критиков, преподавателей и ученых. Более того, именно публика решает, кто является писателем»
Когда наука о литературе ощущает себя внутри литературы, она занимает активную критическую позицию как авангард этой культуры. Когда она пытается поставить себя вовне, на вневременную позицию, она начинает кодифицировать и ставить границы. Есть известная идея диалога, которую концептуализировал в теории литературы Михаил Бахтин. Она стала необычайно популярна в мировой теории не только литературы, но и культуры вообще. Сегодня является таким общим местом говорить, что культура — это место диалога: диалог культур, диалог субъектов, настоящего с прошлым. Это, конечно, эффектная метафора, но она останется метафорой, пока мы не зададим себе вопрос: «А что противостоит диалогу в развитии культуры? Где границы диалога?» Оказывается, они есть, потому что многие существенные для культуры высказывания и тексты ставят себе задачу не продлить диалог, а, наоборот, его закрыть.
Например, автор романа выпускает книгу. От читателей он ждет прежде всего, что его труд будут читать, хвалить, переживать как интересный духовный опыт, что ему будут подражать другие авторы, что о нем будут писать критики и, может быть, даже вырабатывать некоторые абстрактные теоретические концепты на основании его текста. Однако ни одна из этих реакций не является в полном смысле слова ответом на его высказывание. Непонятно, как вообще можно ответить на роман. Ответ исключается самой сутью романа. Получается, что в культуре противоборствуют две тенденции. Одна выступает за продление диалога и является волей к свободе (пока мы разговариваем, слушаем или читаем друг друга, до тех пор мы свободны). Но есть и иная воля: остановить диалог, перейти от разговора к действию, к другому действию или к слову другого типа, — это, конечно, воля к власти, которая совершенно не чужда никакой науке.
Здравым подходом к этой проблеме будет учитывать и внешнюю, и внутреннюю позицию науки по отношению к своему предмету, в данном случае — к литературе. Поэтому моя главная задача — в развращении молодежи (Сократа в свое время за это ни много ни мало приговорили к смерти): показать, что абсолютных истин — по крайней мере, в данной области знания — нет и быть не может. Всегда есть разные подходы, которые порой необоснованно претендуют на властный статус. Вот вас, допустим, учили раньше, что в литературе так и только так, а я покажу, что на самом деле может быть и очень по-другому.
Мэри Кэссэт. Девушка за чтением. 1878 год
Бунт против теории
Александр Осповат: Когда я начал преподавать в Америке, один из моих коллег, ныне президент Американского университета в Центральной Азии (АУЦА в Бишкеке. — Прим. ред.), Эндрю Вахтель, сказал: «Вы, русские, совершенно полоумные люди. Вы не умеете интерпретировать, теоретизировать. Лучше бы сжечь все архивы русских писателей — может, это вам помогло бы заняться делом». Я ответил: «Тогда нам пришлось бы теоретизировать по поводу значительного корпуса текстов, написанных Сергеем Михайловичем Бонди, то есть составленных Бонди из черновиков Пушкина».
Со временем все популярнее у студентов становилась противоположная тенденция. Возник настоящий бунт против теории, и одним из его представителей стал довольно известный и талантливый Гэри Сол Морсон (американский литературный критик, профессор, славист. — Прим. ред.), который сказал, что нам не нужно никакой поэтики, нам нужна прозаика. А почему? Потому что поэтика придерживается некоторых уже выработанных положений, для нее существуют определенные правила, а на самом деле в литературе, как и в жизни, нет никаких закономерностей. В жизни царит хаос — в литературе тоже.
Одновременно на русской почве этот же пафос развил Борис Гаспаров, заявивший с изысканной прямотой, что в «Докторе Живаго» «картонные» диалоги, мелодраматические совпадения и неумение выстроить сюжет, но что при этом роман является прорывом за грань эстетического к реальной действительности, в которой все это присутствует в огромной степени, и в и есть некоторое высочайшее значение «Доктора Живаго», поэтика которого вообще не может быть описана.
Сергей Зенкин: Новейшие течения в литературной теории — гендерные, постколониальные исследования, исследования эмоций и многое другое (то, что я называю лихорадочной сменой исследовательских программ) — характерны преимущественно для западной науки. Русская наука в этом отношении отличается большей стабильностью — уж не знаю, во благо или во зло.
Есть особый путь русской теории, но динамика развития науки о литературе в ХХ веке заключается именно в том, чтобы его интернационализировать. В этом отношении судьба русской теории литературы фантастически удачна, так как именно в данной области русская культура ХХ века глубоко и сильно оплодотворила культуру мировую. Оказывается, идеи русских формалистов и Бахтина, очень далеких друг от друга, и в чуть меньшей степени русских структуралистов прекрасно усваиваются на Западе, очень интересуют науку во всем мире. Разумеется, они перетолковываются до неузнаваемости и искажаются, но главное — они нужны мировой культуре.
Русская культура вообще и наша сегодняшняя теория литературы в частности постоянно находятся в догоняющей позиции, которая в неприятна, потому что вызывает комплекс неполноценности, а в и удобна, так как позволяет смотреть на авангард с некоторой дистанции. Передовые течения, которые на самом деле сильнее всего в западной — точнее, американской — науке, конечно, заслуживают внимания, анализа, усвоения и продолжения. Эти течения все меньше интересуются словом как таковым, предмет их изучения не специфически литературный. Фактически речь идет о науке, которую не очень точно называют культурологией, cultural studies.
Огюст Ренуар. Портрет Эдмона Мэтра (Чтец). 1871 год
Как научиться не-читать
То, что традиционная риторика и поэтика на протяжении нескольких веков тщательно изучали изнутри, с позиции писателя, в ХХ веке теория литературы (может, поначалу сама того не вполне осознавая) стала выворачивать наизнанку: смотреть на литературу с точки зрения читателя, культуры, общества. Из-за этого, естественно, появилась потребность в новых категориях и проблематике, и дисциплины стали лихорадочно, с большим или меньшим успехом, вырабатывать эти новые инструменты — конечно же, не приспособленные специально для работы со словом, потому что вместо него объектом становятся социальные идентичности, структуры личного и общественного опыта. Современная филология все меньше любит слово, все больше занимается чем-то другим. В этом, кстати, ее привлекательность, потому что сегодняшнее общество понимает (или, по крайней мере, ощущает), что исследования литературы — нечто более значимое, чем просто теория какого-то одного вида искусства, что у нее есть какие-то другие перспективы, интересные всему социуму. Может быть, в этом залог ее выживания.
Итоговое сочинение: Что значит «сбился с жизненного пути»? (2 варианта)
Автор: Самый Зелёный · Опубликовано 28.09.2021 · Обновлено 30.09.2021
Многомудрый Литрекон знает, какие герои сбились с жизненного пути, и представляет итоговое сочинение на тему: Что значит «сбился с жизненного пути»? Аргументы, тезисы, выводы и все остальное он написал в двух вариациях. Приятного просвещения!
Вариант 1
(429 слов) Мы так часто слышим, как кто-то сбился с жизненного пути, что начинаем питать живейший интерес к истинному значению этой фразы. На мой взгляд, она отражает негативную перемену человека и его курса. Он шел к одной цели, но не выдержал, сломался и сошел с дистанции. Чтобы точнее раскрыть смысл данного выражения, вспомним соответствующие литературные примеры.
Так, с жизненного пути сбился Раскольников, герой романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Родион был добрым и отзывчивым юношей: спас двух детей из горящего дома, отдавал последние деньги бедным, стремился помочь даже незнакомцам. Но в какой-то момент нищета надломила его. Себя он даже называл «угнетенным бедностью», и это точная формулировка без прикрас. Раскольников устал от безнадежности своего положения и лишений, поэтому скрасил свои дни теорией, согласно которой он мог принадлежать к высшей касте людей. Этим первопроходцам можно было все простить, ведь они двигали мир вперед. Из безобидной юношеской идеи эта мысль выросла в чудовищное наваждение, которое побудило героя совершить убийство. С этого поступка жизнь Родиона изменилась навсегда: он не смог общаться с горячо любимой семьей, потерял покой и едва не сошел с ума от чувства вины. После знакомства с Соней Мармеладовой он переосмыслил свое положение и признался в содеянном. Затем последовали годы на каторге. Разумеется, такого будущего для Родиона не мог предположить никто, его судьба была совсем иной. Можно с уверенностью сказать, что он сбился с пути.
Более обыденный и знакомый нам пример описал А.П. Чехов в рассказе «Ионыч». Дмитрий из амбициозного и талантливого врача превратился в унылого и обрюзгшего дельца, который на медицине лишь зарабатывал, чтобы потом сыграть в вист за сытным обедом. Как это произошло? Почему умные молодые люди забывают о юношеских идеалах и проникаются жаждой наживы, пошлостью, мещанскими страстишками? На Дмитрия так повлияло новое окружение. Герой перенял нравы и интересы той глубокой провинциальной тины, куда он попал после окончания университета. Сначала он пытался поддержать свой уровень эрудиции и духовных нужд в общении с Туркиными. Но позже разочаровался и в них, поняв, что эти персонажи застыли в своей пародии на развитие. Старцеву просто негде и не с кем было удовлетворять свои интеллектуальные потребности. Он подавал надежды, мог бы стать тем, кем хотел быть в начале произведения, но не выдержал давления окружения и подделался под мир, который презирал. Он сбился с пути, ведь шел совсем не туда, где оказался.
Таким образом, люди сбиваются с жизненной дороги, когда предают свои принципы и взгляды, совершая нечто такое, за что не могут больше себя уважать. В результате они доходят до того, что презирали, а не туда, где хотели бы бы быть. Поэтому так важно придерживаться своего мнения и идти на зов внутреннего голоса.
Вариант 2
(433 слова) Когда мы говорим о ком-то фразу «он сбился с жизненного пути», мы подразумеваем, что человек предал свои убеждения и отказался от той цели, которую поставил перед собой. Иногда это оправданный поступок, который был продиктован обстоятельствами, но чаще всего люди просто ленятся и утрачивают веру в себя, а потому сходят с дистанции до финиша. Чтобы лучше разобраться в их дезориентации, разберем подходящие примеры из литературы.
Читатель помнит, что в романе И.А. Гончарова «Обломов» главный герой сбился с пути из-за своей лени, избалованности и неподготовленности к самостоятельной жизни. С детства за него все делали слуги, и родители потворствовали развитию его пороков. Они сами не позволяли ему обслуживать себя и учиться полноценно. Зато в семье он видел лишь праздность, обжорство, безответственность. Конечно, именно такую модель поведения он перенял от мамы и папы. Однако в юности он все еще имел определенные амбиции и стремился к чему-то. Он окончил высшее учебное заведение и даже пошел на службу. Именно там его личность претерпела такое давление, с которым не справилась. Илья Ильич совершил ошибку, получил соответствующую реакцию от начальства и понял, что не создан для работы. Первое же испытание надломило его, и он вышел в отставку. После этого он уже плыл по течению и ничего не предпринимал для того, чтобы измениться в лучшую сторону. Только любовь к Ольге ненадолго пробудила его ото сна, но потом он все равно вернулся в прежнее русло. Обломов сбился с жизненного курса, стал лишним и потерянным человеком в обществе, потому что не работал над собой.
Сбилась с жизненного пути и Соня Мармеладова, но совсем по другой причине. Героиня романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» была добродетельной верующей девушкой. Она росла в семье чиновника и могла рассчитывать на приличное место в обществе, но вся ее жизнь круто изменилась, когда отец запил и бросил работу. Денег стало не хватать даже на еду. Голодали маленькие дети ее мачехи, а сама Катерина Ивановна была неизлечимо больна. Соня не могла допустить, чтобы эти несчастные люди умерли у нее на руках. Она продала себя и стала жить «по желтому билету». Конечно, судьба продажной женщины — это вовсе не то, к чему стремилась героиня. Порок был ей противен. Но как выжить иначе, если других способов заработать нет, помочь некому? Да, героиня сбилась с пути, но едва ли ее можно осуждать за то, что ей пришлось предать свои убеждения ради спасения семьи.
Таким образом, человек сбивается с пути, когда меняет свои взгляды на те, которые ему претили ранее. Также эта фраза применима к тому, кто предается явным порокам и идет по пути деградации. Ведь под «дорогой» в данном случае мы подразумеваем направление, ведущее к раскрытию своего потенциала и успеху.